Предвечный Псков

Юбилейные даты рождения и смерти Юрия Павловича Спегальского (1909 – 1969 гг.) побуждают к новому осмыслению его миссии в судьбе нашего города. Понимание исследователя невозможно без осознания культурно-эстетического своеобразия Псковской Земли в Средние века, роли и пути Пскова в русской и мировой истории, в Будущем.

Вот уже основательно «накатил, налетел» (почти прошел) 2009-й знаменательный год. Он – юбилейный и, значит, в каком-то смысле праздничный? Впрочем, бедному, заброшенному, разрываемому на части старому Пскову не до праздников уже очень давно. Теперь же (в «свете» хорошо организованного «мирового кризиса», в фарватер которого всё вдохновенней встраивается и наше чиновное сословие) и вовсе страшно задуматься о ближайшем будущем культурной жизни в нашем городе, да и в целом культуры (которая, конечно же, является на деле не какой-то «надстройкой», а самым главным базисом всего хорошего, что есть на Земле).

В нынешнем культурном поле Ю. П. Спегальский и Псков объединены прочно и, по-видимому навсегда. Очевидно, что невежественное, хамское небрежение к городу, которое мы встречаем на каждом шагу, равно отторжению идей Спегальского, плевку на его могилу. Приблизиться к широкому общественному приятию и адекватной оценке Ю. П. Спегальского и его наследия можно только через пропаганду знаний о городе, через постижение исторического Пскова в его этнокультурной специфике.

Самодостаточный народ

С одной стороны, яркая культурная оригинальность средневекового Пскова, открывающаяся в памятниках архитектуры, сегодня уже очевидна. В первую очередь, древнепсковские храмы, созданные с XIV по XVI век, оставаясь органичной частью архитектуры всего Православного мира, отличны по характеру художественной выразительности не только от зодчества центральной России, но даже и Новгорода.

Но, хотя во всей современной литературе по Пскову можно встретить более или менее развёрнутую констатацию его культурного своеобразия, существует очень мало попыток сформулировать (более чем в двух словах) природу этой особости, её корни.

Храм Николы со Усохи, XVI в. Вид с северо-востока. Состояние памятника в 1944 году. Рисунок Ю. П. Спегальского.

Возможно, лучшим текстом о городе остаётся фундаментальный труд А. И. Комеча, где, в частности, читаем: «Интерьеры псковских церквей представляются драгоценнейшим достоянием русского искусства – по строгости и сосредоточенности религиозного чувства, покою, чистоте и доверительности, по выверенности форм. Это высокое искусство и хотелось бы думать, что трактовка его как близкого бытовому, житейскому, как простого и малого останется пройденным этапом наших суждений. В памятниках рубежа XV-XVI вв. легко обнаружить черты изощрённого и сложного понимания форм, их нельзя определить как непритязательные – напротив, они в лучшем смысле… «притязательны», претендуют на художественную, творческую наполненность и обладают ею»¹.

Но и этот выдающийся автор словно бы останавливается перед последним обобщением, не решается сделать какой-то итоговый, важный вывод. Даже он не проводит между культурой Пскова и остальным мировым наследием необходимых широких аналогий, не увязывает архитектуру Псковской Земли с историческими путями всемирного большого стиля.

Искать же причины своеобразия следует, по-видимому, в том, что Псков до начала XVIII в. являлся (в терминологии Л. Н. Гумилёва) субэтносом, встроенным сначала в этническую систему Новгорода и всей домонгольской Руси. В XV–XVI вв. он органично (в отличие от самого Новгорода) вошёл в состав нового великорусского народа.

В этом широком единстве маленький псковский этнос растворился окончательно лишь в результате депопуляции от перенапряжения сил, военных потерь и эпидемий около 1710 г. После Северной войны численно уменьшившиеся в несколько раз псковичи утратили самосознание и выраженное культурное своеобразие. Но важно, что в первые восемь столетий существования города (с X по XVII век) его самодостаточный народ оставался субъектом собственной истории.

При осмыслении периода вечевой независимости (1348–1510 гг.) невозможно игнорировать некоторое типологическое сходство между Псковом и античными полисами, городами-республиками европейского Средневековья и Возрождения. Словно бы историческое бытиё городских европейских обществ «отпечатывается» (более или менее «отчётливо», в разном времени и климатических условиях) с единой идеальной матрицы.

Пскову, с одной стороны, как будто «не повезло» в сравнении с городами благословенного Средиземноморья. Известняк, из которого сложен «акрополь» нашего города и его храмы – это «недопечённый» мрамор, да и создания псковской архитектурной школы (окружённые скудной «скандинавской» природой, единые с ней) на шесть месяцев в году уходят во тьму долгой ночи, под дождь и снег.

Но всё же и в архитектуре (во всей культуре) средневекового Пскова – в свойственной ей системе пропорций, свободной трактовке пространства, всесторонней соразмерности человеку – ясно прослеживается эта параллель с гуманистической античностью, с духом и архитектурой эллинской Классики.

Собственно, и на поверхности эта связь очевидна, закономерна. Она пролегает сквозь культуру Византии, которая наследовала живую и никогда не прерванную в своём развитии античную традицию и передала её на Русь вместе с письменностью и христианской верой. Но и помимо этого связь Пскова с эллинством глубже, подспудней: это родство по крови, восходящее к индоевропейскому праединству.

Крест и купол

Во всех христианских странах Востока и Запада (а в известном смысле – и в исламском мире) Средние Века были временем реальной теократии: эпохой, в которую Бог и Его закон (опосредованные земной церковью) были первоисточником всех аспектов жизни общества и основой его построения. Синтетическому средневековому менталитету повсюду соответствует синтез искусств на основе храма и богослужения. Важно понять, что благодаря отличительным чертам псковской эстетики синтез этот на её основе был особенно глубок.

Ю. П. Спегальский. Проект реставраци храма Николы со Усохи. Перспектива с северо-запада.

При анализе глубинных факторов, сформировавших псковскую культуру, необходимо помнить, что православное Средневековье не знало деформированной западной экзальтации (не породило готики, уносящей, как некая «вытяжная труба, человеческий дух и все его интересы в надмирную бездну). Стиль (и весь менталитет) Православного мира сохранял уравновешенность: он наследовал гармонию классической античности, не столько отрицая её, сколько преображая.

В основе византийской храмовой архитектуры лежат в первую очередь, не прямая, не вертикаль, как в самобытной архитектуре католического Запада, но всё те же, свойственные эллинскому и римскому наследию (восходящие к Пифагору) квадрат и круг. Эти основы формы мыслимого пространства претворяются в тип крестово-купольного храма, переданный на Русь и воспринятый Псковом.

Средневековая православная культура (в первую очередь византийская) – это преображённая христианством Античность в её лучших достижениях, т.е. трансформированная и развитая в будущее Классика. Античность в глубочайших основах менталитета была антропоморфна, скульптурна². В Греции именно круглая скульптура, а не архитектура, являлась смысловой основой синтеза искусств: храм был «домом божества» - вместилищем обоготворённой статуи.

В православном храме скульптура никогда не приобретала первенствующего значения, абсолютно уступая в этом иконописи. Зато весь православный храм в целом (само его здание) может быть трактован, как совершившийся на переходе от Античности к Средневековью окончательный синтез скульптуры и архитектуры. Причём, говоря о самобытной культуре Пскова, в особенности важно понять, что синтез этот завершился и полностью был раскрыт именно в средневековой русской архитектуре.

Христианский храм антропоморфен в смысловой глубине: он символизирует телесную природу воплотившегося Бога, человеческое начало в Богочеловечестве. Но антропоморфен он не только символически, но и пластически. Само сближение в русском языке храмового купола с главой, формы его покрытия со шлемом, не случайно. Лучшим произведениям древнерусской архитектуры свойственна особенная скульптурность, статуарность. Вспомним знаменитейшую церковь Покрова на Нерли: она в такой степени стройна и соразмерна человеку, что чёткая грань между архитектурой и скульптурой представляется здесь уже преодолённой.

Всё это в полной мере относится и к таким выдающимся произведениям высокого псковского стиля, как, например, церкви Василия на Горке, Николы со Усохи, Богоявления с Запсковья, Козьмы и Дамиана с Примостья.

Община свободных граждан

Особенная гуманистическая пластичность храмовой архитектуры Пскова, конечно, обусловлена и общественным строем вечевого города, геополитическим характером его государственности.

В структуре художественного образа архитектуру Новгорода отличает от псковской всегда более или менее выраженная нота столичной репрезентативности, пропагандистской внушительности и дидактики. Новгородские храмы словно хотят убедить в державном величии своей столицы.

В отличие от «старшего брата», Псков не создал своей «архэ» – огромной сферы господства от северного Урала до Балтики. Пределы Псковской Земли никогда сильно не превышали бассейна реки Великой. Город никого не хотел удержать под своей властью, подавляя величием, истинным или мнимым. Всё это напрямую выражено в архитектуре – гармоничной и свободной, всегда равной себе – ни в ком ничего не искавшей в надежде на внешнее от себя впечатление.

Через архитектуру яснее всего видно, что средневековый Псков – при несомненной ограниченности и недостатках вечевого строя – был в основе общиной свободных равных граждан. Сложная, росшая сквозь время, композиция псковских храмов (а позднее – палат) воплотила эту свободу. Изначально единая и лаконичная схема зданий определённого типа предполагала бесчисленное количество конкретных вариантов, неотъемлемо вписывавших постройку в ландшафт со всеми его особенностями. Трактовка же здания (и всего города) как части и увенчания природы – лучшая общая черта всего древнерусского зодчества (и архитектуры в целом).

Подлинная свобода, явленная в рамках средневекового теократического общества, в православном «Доме Святой Троицы» (как именовал себя независимый Псков) – это чрезвычайно важно! Исторический опыт Пскова, возможно, представляет собой резерв общечеловеческого будущего. Ведь, как правило, теократия бывала явлена в форме царства. Это относится к Византии, к России Москвы и Санкт-Петербурга. «Теократия в форме демократии» (или «Республиканская теократия») – вот историческая тема, разработанная Псковом, его преимущественный вклад в мировую политическую культуру.

Крушение основ

Присоединение Пскова к Москве в 1510 г. было в большой мере насильственным, но всё же не имело характера кровавого завоевания (как это было в отношении Новгорода). Город органично встроился в новую этно-государственную систему, сохранились его генофонд и культурная традиция. Когда после опричного погрома в 1570 г. Новгород окончательно сошёл на положение провинции, значение Пскова тем самым, напротив, возросло. Без преувеличения можно сказать, что между Ливонской и Северной войнами он играл роль второго после Москвы центра России, ответственного за оборону со стороны Запада и за коммуникацию с ним. Псков являлся в этом качестве своеобразным «Прапетербургом».

В XVII столетии оригинальная псковская эстетика, в условиях сильного, но кратковременного экономического подъёма породила самобытную школу палатного строения³.

Петровская эпоха стала исторической катастрофой Пскова. В середине XVIII в. (примерно в те десятилетия, когда величайшие открытия формировавшейся новоевропейской археологии, Помпеи и Геркуланум, вновь показались из-под пепла на свет) боготворимый Ю. П. Спегальским старый Псков навсегда, казалось, сошёл в землю, делаясь содержимым культурного слоя.

Мало с чем сравнимая в мире по величине и сложности известняковая городская крепость, ещё при Петре лишённая покрытий, быстро разрушалась. Многоэтажные каменные палаты вымерших псковичей пустовали, горели, превращались в руины. В результате их повсюду сносили за ненадобностью. Подобно античным памятникам в Средние Века, древние псковские здания стали источником материала ничтожного нового строительства.

Храмы вольного Пскова – воплощения почти эллинской красоты, соразмерности, величия, благородной монументальности, выявленной не через размер, но через тектонику, внутреннюю стройность формы – лишившись достаточного числа прихожан, делались финансовой обузой для церковного ведомства. По этой причине очень многие из них (даже в Довмонтовом Городе) были просто сломаны по решению властей города и самой церкви. Сегодня страшно думать, что участь эта чуть не постигла и церковь Василия на Горке. Варварское (стихийное, бессознательное) уничтожение старого Пскова продолжалось до середины XIX столетия!

Такое отношение было обусловлено культурной пропастью между средневековой Русью и европеизированной Россией. Глубокая трансформация религиозного сознания (при непоколебленном православии) зримо проявилась в эстетике, в противоположном художественном восприятии пространства и времени – т. е. в самых основах менталитета⁴.

Это различие эпох привело во 2-й половине XVIII-го, начале XIX вв. к трагичному непониманию основ, самого духа старой псковской архитектуры. Её обаятельные особенности – живая неровность стен, шероховатость обмазки, строгая функциональность всех форм и самый принцип допустимой и желательной асимметрии, вносящей неисчерпаемую выразительную динамику в каждую композицию – всё это воспринималось европеизированным сознанием, попавшим в плен омертвелого «казённого» классицизма, как признаки примитивности, нечувствительности к «прекрасному», неумения и варварства.

Между тем мы видели, что глубочайшие античные источники стиля, из которых выросли средневековая псковская архитектура и новоевропейский постренессансный классицизм, едины.

В архитектурной истории Пскова долгий переход от Средних Веков к Новому Времени, начатый около 1710 г. эпидемией и пожаром, завершился в екатерининское царствование регулярной перепланировкой опустелого города. В этом процессе ломка усилилась. Почти половина вновь прочерченных в центре города прямоугольных кварталов (в том числе чуть ли не на Крому) оказалась занятой под огороды.

Обретенный и потерянный шанс

Комплексный научный интерес к псковским памятникам медленно и трудно пробудился лишь во 2-й половине XIX века. Процесс формирования современной системы знаний о средневековом Пскове занял ещё целое столетие. Завершить это оформление и вывести понимание города на качественно новый уровень суждено было Ю. П. Спегальскому.

Всепоглощающая любовь к Пскову, беспримерно острое чувство его неповторимой красоты, вживание в органичную синтетическую культуру псковского Средневековья были главными чертами личности Ю. П. Спегальского. Они определили его творческую судьбу и делали человеком исключительной оригинальности – как бы «не от мира сего» (во всяком случае, не от мира коммунистической русофобии, борьбы с памятниками прошлого, смертельного гонения на культуру). По воспоминаниям многих, Ю. П. Спегальский и впрямь казался перевоплощением кого-то из деятелей средневекового Пскова.

Впрочем, свойственная ему идеализация псковской старины была столь глубокой, что, пожалуй, учёный имел мистическое общение не с реальным прошлым города (несовершенным и трудным, как всё земное), но, скорее, с некоторым «Небесным Псковом»⁵. Там, в этом «Новом Иерусалиме местного значения», все здания максимально развиты и целы, а мельчайшие аспекты единого, созданного за историю, архитектурного образа Града существуют в согласной полноте.

Уникальность исследователя и его взгляда на город как на целостный культурный феномен мы можем в полной мере оценить лишь учитывая, что Ю. П. Спегальский духовно вышел из начала ХХ в. Это всё ещё было время, когда даже выдающиеся высокообразованные архитекторы не видели красоты и значения старинной псковской архитектуры, указывая на её мнимые примитивность и сугубо утилитарные функции.

Именно Ю. П. Спегальскому мы в первую очередь обязаны тем переворотом в сознании, который во 2-й половине ХХ в. привёл к окончательному постулированию абсолютной эстетической ценности псковской архитектуры.

В ходе Великой Отечественной войны Псков был разрушен более чем наполовину. Тем самым был прерван большой архитектурно-исторический («губернский») этап жизни города. После войны возникла огромная свобода при выборе предстоящего облика Пскова и путей его архитектурного развития. О такой свободе архитекторы-градостроители при обычных обстоятельствах не могут и мечтать.

Но, к сожалению, этот уникальный, ценою всеобщей трагедии обретённый шанс правильно сбалансировать прошлое, настоящее и будущее в гармоничном бытии современного города был бездарно, бесплодно потерян.

Объективным условием этой утраты, конечно, было обезлюдение, обнищание, тотальная разруха всей жизни, вызванные войной. Для скорейшего налаживания элементарного быта людей послевоенное руководство и городские архитекторы готовы были на очень многое – в том числе и на поспешное пренебрежение защитой и возрождением памятников прошлого.

Но особенно обидно, когда варварство по отношению к памятникам архитектуры (к надвременному образу города, его самоидентичности) вызвано не насущной необходимостью, а простым непониманием сути проблемы, узколобым отсутствием кругозора и установками человеконенавистнической идеологии.

Если бы послевоенное возрождение города стало научно выверенным, до конца продуманным подвигом реставрации, восстановленный Псков явился бы сегодня целостным неповторимым архитектурным чудом. Ю. П. Спегальский (и только он) уже имел в то время интеллектуальные ресурсы к осуществлению такого дела. Однако партийный диктат в сочетании с интригами завистников не позволили учёному привнести свои идеи в жизнь.

В результате всё, что было в послевоенное время сделано, построено в Пскове, являлось в лучшем случае компромиссом между интересами культуры (т. е. будущего города и его прошлого) и интересами убогого советского настоящего. Это «настоящее» (на самом деле очень быстро проходящее, как дурной сон) почти везде побеждало.

В идеологическом «поле» советского времени (всё искажающем и убийственно мешавшем всем аспектам жизни общества) прошли наиболее плодотворные десятилетия архитектурной реставрации в Пскове: 1950–1980-е гг. Очень многое было тогда сделано. Однако все осуществлённые меры по восстановлению и регенерации исторического города не были подчинены единой всеобъемлющей концепции. Они не стали осознанной смысловой основой развития Пскова, и как следствие – не преодолели, в конечном счёте, трёхвековой процесс неуклонного исчезновения памятников архитектуры.

Уничтожение обжитой среды

И вот наступил наш, сегодняшний, «день» истории города. Мы видим, как за последние двадцать лет, по ходу перемен в жизни России (необходимых, противоречивых и трагичных, но возвращающих надежду) положение исторического Пскова стремительно ухудшается.

Вспомним гравюры Дж. Б. Пиранези. Причудливый, навсегда ушедший Рим предстаёт на них культурой вымерших гигантов, в остатках зданий которых, подобно древоточцам в упавшем стволе, «заводятся» современные люди. Они представляются хищными равнодушными карликами, которые, хоть и сидят на плечах великана, не желают смотреть куда-либо, кроме как под ноги (или внутрь собственного живота). В нынешнем Пскове наблюдается чуть иная картина. Здесь драгоценные архитектурные создания, оставшиеся от ушедшей в прошлое культуры людей, унаследованы могущественными и равнодушными гигантами-варварами. Драгоценное, малое, стремительно исчезающее наследие это очень «гигантам» мешает: не даёт развернуться их «созидательной мощи».

Возможно, главное в архитектурных памятниках, увязанных в сложный городской ансамбль – даже не они сами, но создаваемый ими масштаб обжитой среды, характер переустроенного человеком пространства (в котором удержано и овеществлено всё время развития города). Мы видели, что масштаб исторического Пскова в своей всесторонней многоплановой соразмерности человеку восходит к лучшим достижениям мировой архитектуры за всю её историю. Каждый храм, башня, палатное строение как бы излучают вокруг себя это пространство-время, создавая город как целое.

И вот в их хор, в их зыбкий, трепетный, уязвимый контекст (уже сильно нарушенный последними тремя веками городской истории и подчас едва сохраняющийся) вламываются, втискиваются нынешними циклопами-варварами их грубые, безликие, угловатые постройки-чудовища. То здесь, то там в черте городских стен и в тесной близости от них (в заповедных и, казалось, охраняемых, «зонах») вырастают не дома, но огромные кирпичные «комоды», «шифоньеры», числом своих этажей минимум в два раза превышающие допущенную законом норму. Может они (по нынешней скудости нашей) и были бы приемлемы где-то вдалеке, на Завеличье. Но здесь… Пространство ломается, время рвётся, старый Псков (единственный, уникальный, невозродимый!) умирает, исчезает с карты. Тупость, наглость, алчность, безвкусие торжествуют, возрастают гомерически. Сегодня центр Пскова подобен рембрандтовской «Данае», которую облили кислотой: всё плавится и гибнет.

Даже когда, казалось бы, происходит благословенное, спасительное возрождение жизни древних зданий, они – от «простого» (и повсеместного) отсутствия вкуса и такта – оказываются под угрозой.

Древнепсковских храмов, в которых воплощена охарактеризованная выше оригинальная эстетика, сохранились, по сути дела, единицы: в лучшем случае, два-три десятка по всей области. Любой камень, осколок известняка, из которого они сложены, каждый фрагмент их подлинной обмазки – рукотворной, пластичной, живой – бесценен. Сам слой наружной извести, изначально покрывавшей эти здания, может быть рассмотрен как элемент произведения искусства. Он сопоставим с основой фресковой живописи, а в структуре архитектурного памятника соответствует поверхностным красочным слоям икон, лессировкам старых полотен.

И вот мы видим, как вновь «вселившиеся» в псковские храмы церковные общины ищут какого-либо хозяйственного использования доставшихся им драгоценных зданий. Они устраивают в церковных подклетах пекарни, мостят перед храмами автостоянки, вставляют в древние окна «еврорамы», замазывают бесценную обмазку чудовищным серым цементом, заглаженным «заподлицо». Они уничтожают древние плитяные полы, благородно неровные и аскетичные: перекрывают их «туалетной» сантехнической плиткой в цвет «лица» Фантомаса. Они монтируют в высоких белых интерьерах XV, XVI вв. (вспомним оценку А. И. Комеча) самодельные иконостасы, которые, возможно, и выверены канонически, но художественно настолько страшны, что могли бы стать декорацией к гоголевскому «Вию».

Будто бы какие-то бесчувственные хлопотливые ласточки («быстроживущие», неумолимые) свили свои экономически рентабельные гнёзда в опустошённых глазницах античной статуи. Они всё снуют, всё «улучшают» своё недвижимое имущество. Это так чудовищно, так странно, нелепо (как во сне), что даже трудно комментировать.

Конечно, церковь должна быть церковью: без периодически свершаемой литургии храмовое здание мертво. Православное возрождение, происходящее сегодня, долгожданно и спасительно для России. Но неужели у нынешнего поколения – у всех нас – фатально не хватит умственных возможностей совместить всё это с бережным, достойным (просто рациональным) отношением к всемирно значимым произведениям архитектурного искусства, хрупким и абсолютно невосполнимым по их утрате?!

Видение Пскова

Всякому, кто хоть однажды задумался об изложенном выше, понятно, что у современного Пскова, как у города нет (и не может быть) никакой задачи, более важной, насущной и актуальной, чем сбережение псковского наследия и его развитие. Этому должна быть подчинена вся жизнь, вся работа властей на всех уровнях. Это тем более необходимо потому, что у Пскова и нет, по сути дела, ничего, кроме его выдающегося архитектурного наследства – кроме культурной самобытности в прошлом, которая одна лишь при надлежащем поведении сегодняшнего поколения может стать пропуском в будущее.

Совершенно очевидно, что памятником архитектуры, подлежащим строгой охране, являются не только разрозненные здания Пскова, но и весь город в целом. Псков представляет собой сложный, сформированный многими веками архитектурно-просранственный ансамбль. Объектом неукоснительной охраны должна быть вся его архитектурно-пространственная среда, масштаб, модуль застройки.

Необходимо понять со всей ясностью, что если кто-то уродует своим частным (пусть маленьким) особнячком перспективу реки Псковы, он объективно работает как враг и разрушитель Пскова – а, значит, и России, и всего мира. Когда частное лицо, незаконно повышая этажность своего доходного дома, делает (как ему кажется) этот дом дороже – оно тем самым делает на долгие десятилетия «дешевле» весь город (а, значит, и свой же доходный дом).

Важнейшим достижением Ю. П. Спегальского следует признать даже не конкретные труды или проекты, а именно такое, впервые ставшее доступным ему, видение Пскова (в его минувшем и желаемом будущем), как единого, органичного, целостного произведения искусства, исторического и архитектурного памятника. В этом пафос и задача всей его жизни.

В свете сказанного наиболее плодотворным и перспективным созданием Спегальского предстаёт замысел историко-архитектурных заповедников в псковском историческом центре⁶.

Конечно, в условиях советского времени учёный принуждён был говорить о разрозненных заповедных зонах в исторической части города. Спегальский понимал, что на превращение в архитектурный заповедник всего городского пространства при тогдашних идеологических условиях и послевоенной бедности надеяться было нельзя. Впрочем, сеть предложенных исследователем заповедников была такой планировочно логичной, взаимосвязанной и плотной, что осуществление проекта спасло бы город как целое. К сожалению, в середине ХХ в. этому не суждено было произойти.

Да, при оценке трудов Ю. П. Спегальского следует учитывать характер его времени. Первая половина ХХ века была самым страшным периодом истории Европы. Казалось, что беспросветный мрак сгустился навсегда. Он искажал и обесценивал принципы научного познания, его цели и методологию. Это в первую очередь коснулось гуманитарных дисциплин – вспомним гитлеровскую «расовую теорию» или марксистско-ленинискую философию истории, понятой сквозь «классовую борьбу».

Ю. П. Спегальский также не избежал некоторого свойственного эпохе волюнтаризма. Следствием были ошибки – большие и малые, частные и концептуальные. Но учёный имеет право на ошибку. Только лженаука и всяческая лысенковщина не предполагают критики, исчезая на её свету. «Учение Ю. П. Спегальского» (как называла его О. К. Аршакуни) – основа синтетической прикладной науки о средневековом Пскове. Оно живо и подлинно – и в этом качестве нуждается, словно в воздухе, в конструктивной критике, в творческом развитии, более глубоком осмыслении, практическом применении к жизни города.

* * *

Одной из самых неприглядных и смешных черт русской культуры послепетровского времени является феномен т. н. «светской святости». Он выражается в повсеместной посмертной мифологизации какого-либо реально жившего деятеля – писателя, политика и т. п. Наиболее крайними её проявлениеми остаются посмертный апофеоз В. И. Ленина, прижизненный культ Сталина. Думается, что и А. С. Пушкин (эмоциональный, как все поэты), сжёг бы, может быть, свои произведения, случайно подглядев долгий ряд навязанных ему чиновных и начальственных вековых торжеств.

Вот бы нам в годовщину Ю. П. Спегальского хватило ума не впасть в юбилейное кликушество, не сделать творческое наследие учёного центром ещё одного маленького квази-культа, формального, омертвелого и, значит, ложного. Может быть, отсутствие денег из-за присловутого «мирового кризиса» поможет в этом?

Памятником Ю П. Спегальскому, его «иконой» может стать только спасённый, возрождённый, исследованный и понятый исторический Псков, сам являющийся несравненной архитектурной иконой предвечной Божественной Красоты.

Юлий СЕЛИВЕРСТОВ, искусствовед

1. Комеч А. И. Каменная летопись Пскова XII – XVI в. М., 1993. С. 247.

2. См., например: Лосев А. Ф. Эллинистически-римская эстетика. М., 1978.

3. «Псковские каменные жилые здания» были для Ю. П. Спегальского одной из главных тем его научной жизни.

4. Именно поэтому «водораздел» эпох кажется нам с течением веков всё более чётким и непереходимым, а Петровское время воспринимается как революция. В действительности же переход был плавным, постепенным и занял, по крайней мере, столетие – от великого Раскола в середине XVII в. до елисаветинских времён. Ещё крестьянская война Пугачёва может быть в каком-то аспекте рассмотрена как реакция старой (средневековой, крестьянской Руси) на петербургскую дворянскую европеизацию.

5. В причудливой «Розе Мира» Даниила Андреева трактуется о «Небесной России» – «затомисе российской метакультуры, обиталище её Синклита». По-видимому, в пределах этой «Небесной России» и православный Псков – Дом Святой Троицы – «заслужил» иметь своё просветлённое отражение? Весь Ю. П. Спегальский и данное ему видение над-исторического города – несомненно, оттуда. (См.: Андреев Д. Л. Роза Мира. М., 1992.).

6. См.: Аршакуни О. К. Народное зодчество Пскова. М., 1987.