Это я – Юрочка

Юрий СТРЕКАЛОВСКИЙ

- Да, любите ли вы жизнь так, как люблю её я?

Впрочем, пардон. Я ж забыл поздороваться. Ох, но ведь как обычно – встретились, ухмыльнулись, и – как будто не было всех этих месяцев…

- З…дравствуйте, дорогие мои!..

Вот он я – зануда и проходимец, нахал и кривляка. Целый год – больше, чем год! – я морочил вам головы. Рассуждал про музыку и театр, музеи и книги, картины и иконы, иноверцев и самозванцев. И всё – «с таким видом, как будто понимает».

Но ведь… кажется, я действительно понимаю.

Например,

- Любите ли вы театр так, как люблю его я?

Гаснет свет, все замолкают, и вот, к тебе выходит человек, живой человек, и ты его знаешь, и, может, он знает тебя – живёте на одной улице, да это неважно, но он говорит что-то вроде: «Эй, погоди-ка!» или: «Пришёл поезд, слава Богу. Который час?», или: «Дождемся ночи здесь. Ах, наконец, достигли мы ворот Мадрита! - ну, словом, совсем что-то несуразное, но ты знаешь, уже знаешь, уже точно знаешь, что это не он, не тот человек, которого ты знаешь и он, может быть, знает тебя. И место – не то, и время, и мир, вся Вселенная – не те, где ты был только что, где скользил, опаздывая, по снежно-ледяной каше на тротуаре, доедал бутерброд в буфете и до последней секунды высматривал случайно оставшееся свободным местечко в партере…

Другой, совсем другой мир! Мир, которого не было вот только что – но вот он перед тобой! И нет никакой стеклянной стены, никакого чудесного устройства – просто вдруг возник другой, иной мир. И там, в этом ином, другом мире есть что-то важное: про тебя, про твою жизнь и про твою душу. Самое важное, единственно главное про твою жизнь и про твою душу. То, о чём ты догадывался и не знал, как узнать; и страдал оттого что не знал, как же это узнать – то, что есть в твоей душе и в твоей жизни, о чём ты не знал, как узнать…

И вдруг открылось, явилось перед тобой – там, в этом мире, возникшем вдруг на месте, где очень знакомый, живой человек вышел и сказал: «Эй, погоди-ка!»…

Вот ведь. Странно. Странно и страшно, и сладко, и удивительно, и больно, и хочется смеяться и плакать…

Я люблю театр. Так люблю, что, как говорят в Одессе, «аж харя трусится». Очень люблю.

Или вот… бывает ведь и по-другому. Когда тоже – человек, которого знаешь, и он знает тебя… Боюсь, что знает… И он выходит, и открывает рот, и говорит… ну не знаю, что он говорит, неважно, но так стыдно! Так неловко от происходящего – зачем мы тут все? Что происходит? Почему они так кричат, и что за нелепые наряды, и что это за музыка? Что за ужасная музыка звучит из этих чёрных ящиков, и почему теперь все встали и хлопают в ладоши? А этот человек с бородкой клинышком – он всё это придумал? Вот так вот делать – он им велел? Но это же стыдно, стыдно и неприлично, и – самое главное, я же помню, я же знаю: театр – это совсем другое! Это совсем НЕ ТАК!..

Зачем же вы… Зачем вы нас так обманываете?

- Любите ли вы музыку так, как люблю её я?

Человек берёт в руки блестящую трубу и подносит её ко рту – и вот звучит в пространстве звук. Колеблется какой-то участок воздуха внутри этой блестящей штуки, колеблется с какой-то там частотой, сколько-то там мегагерц, колебаний в секунду. Потом, через мгновение этот звук сменяется другим – одна частота колебаний сменила другую, потому что благодаря нехитрому устройству, называемому клапанами изменилась длина того, колеблющегося участка воздуха. Вот – теперь два звука вступили в связь, отношения. Вот появился третий, четвёртый… шестой. Они звучат громче и тише, выше и ниже, с разным тембром и силой, они образуют линии и узоры, они строят сложные системы, системы входят в противоречие друг с другом, борются, гибнут и в борьбе рождают новые – более сложные и совершенные.

И всё это, все эти удивительные миры и системы – эфемерно и незримо, живёт только лишь в этой блестящей трубе, в воздухе и в моей голове, только лишь сейчас и здесь…

И никогда – до, и никогда – после.

И всё это – в вечности, всегда было и всегда будет, гармония сфер и скрежет колёс истории, сосредоточенная мудрость Баха и отчаяние Шопена, белозубая улыбка Армстронга и пот на холодном лбу Шостаковича…

Это – музыка. Если и имеет смысл о чём-то спорить, так это – о вкусах. Если кто-то не любит Моцарта, это – дрянной человек. Я не хочу знать его, я против него, я готов спорить и воевать с ним до самого конца. Его жизнь – бессмысленна и никому не нужна, это – враг всего, что я люблю и мой враг, мы не можем жить в одном мире, я его ненавижу, он недостоин жить.

Или он, или я.

Самому страшно, но – от чистого сердца. Впрочем…

Бывает хуже. Ох, намного хуже.

Не так нелеп слепой скрипач возле трактира, разыгрывающий «Voi che sapete», как надутый дурак с дипломом и апломбом, рождающий на свет мёртвые, глухие звуки, которые похожи на музыку.

Вот точь-в-точь вроде бы: скрипка, фрак, рояль. Афиша, филармония, публика. «Браво, бис!», Григ, Вивальди…

Но – не то. Не то: глухо, пусто, мёртво и фальшиво. И «браво, бис!» - в этом самое ужасное, потому что свидетельствуют о том, что публике всё равно, что она безразлична к самому главному.

Это – не от доброты, нет; это – от невежества и внутренней фальши самих слушателей. Когда всё равно – что и как, лишь бы были соблюдены приличия: фрак, скрипка, рояль, филармония…

- Любите ли вы Моцарта так, как люблю его я?

* * *

- Любите ли вы искусство? Книги и музеи, музыку и театр, старые стены и новую живопись, вышитое полотенце и темноту кинозала?

Я – очень. Как говорят в Одессе, «аж харя трусится».

* * *

Потому – иногда зло берёт.

И – я знаю – всё это выглядит глупо.

И я знаю, что вряд ли у меня есть на это право, потому что, да: я – нахал, зануда и проходимец, новоявленный Остап Бендер, заносчивый самозванец и верхогляд.

Я это знаю. Но – всё равно.

Я люблю красоту.

Ничего не поделаешь.

Это я – Юрочка.