За что не жалко умереть

Виктор Яковлев: «Театр – дело нерукотворное. Он родился, он не сделан руками, он не придуман, он рожден самой природой человеческой»

«Актеры – люди чрезвычайные…», - протянул заслуженный артист России Виктор Яковлев голосом Эдварда Радзинского (он его, собственно, и цитировал, пытаясь мне кое-что объяснить в себе и в театре). И тем же голосом задумчиво спросил: «А вы думаете, они – люди?..»

Заслуженный артист России Виктор Яковлев. Фото: Александр Сидоренко

Мы встретились с Виктором Николаевичем, чтобы поговорить о псковском театре, о его творческих (и не только) проблемах. Тема интервью, сформулированная насколько возможно скучно, тем не менее, оставляла столько свободы для маневра! Ведь это был бы взгляд изнутри, не из директорской ложи, тут можно было развернуться и свернуться, услышать то, о чем мы уж слишком проницательно догадываемся. Да что там одна встреча – задумывалась уже серия встреч с актерами. Причем не с молодежью, а с теми, кто «со школой», кому есть что сказать о нынешних театральных временах.

Этот взрыв энтузиазма случился со мной после премьеры спектакля «Ретро», когда на сцену Псковского академического драматического театра как раз вышла почти вся оставшаяся в наличии «школа».

И был изрядно притушен самим Виктором Николаевичем: «Я не думаю, что разговор у нас получится». Объяснение – предельно откровенное: «Семь лет назад я уже уходил из театра, и никому от этого лучше не стало…» И все-таки мы решили встретиться.

«Как относится к театру первый секретарь обкома?»

Причем надо учесть, что (см. выше): «актеры – люди чрезвычайные». У них половина смысла сказанного живет в интонации, которую на бумаге не передашь. Поэтому начать было проще с очевидного. Хотели о конкретных проблемах? Да пожалуйста: в гримуборной народного артиста Юрия Новохижина с потолка на стол штукатурка сыпется.

- Виктор Николаевич, это Колобов кажется, в 2003-м году говорил, что в последний раз видел дверь в туалете на железном крючке, когда в армии служил?

- Да, Колобов говорил, это я тоже хорошо помню. Он же тогда на поклоне после «Евгения Онегина» прокричал гласом вопиющего: «Приведите в порядок этот замечательный театр!» Воз и ныне там, как и крючок в туалете.

- Почему?

- Благополучие театра традиционно, еще с советских времен зависит от расположения к нему первых лиц. «А как относится к театру первый секретарь обкома?» - Это был первый вопрос любого режиссера, которого приглашали возглавить театр в том или ином регионе.

Конечно, у богатых регионов больше возможностей, но и в тех, и в других, в богатых и в бедных, к театру можно относиться по-разному. Уже несколько лет как у главной театральной премии России существует номинация для губернаторов и руководителей, уделяющих большое внимание развитию театрального дела. Лауреатов уже довольно много: в Чите, Иркутске, Омске, Башкирии. В моем родном городе Уфе, например, за последние десять лет открыто двенадцать новых театров, а средняя зарплата коллег – около 15 тысяч. Понятно, что Башкирия – это нефть и Уфа - большой, богатый город. Но дело не только в этом. Престиж региона – это не только экономический успех, но и уровень развития культуры, искусства, спорта.

Можно пролить сколько угодно слёз по поводу низкой зарплаты, но я о другом. Я о парадоксе, что приходится постоянно искать какой-то заработок на стороне, чтобы иметь возможность работать в театре. И, конечно, о том, что, если не будет кардинально решен вопрос финансирования, жилья для молодых – с хорошей школой – актеров, театра в Пскове не будет. Выпускников столичных театральных школ в нашем Академическом осталось трое, кроме меня - Владимир Свекольников и Надежда Чепайкина – все, скажем так, старшего поколения.

Возрастное состояние труппы очень тревожное, сигналы бедствия все громче. Вот не стало Лунина, не стало Золова… Так распорядилась судьба, замены им нет. Очень выручают студенты колледжа искусств, но работать в театре полноценно они пока не могут. Еще с XIX века родился в театре такой критерий: если расходится на труппу «Горе от ума» Грибоедова, т. е. есть исполнители на все роли, значит, труппа в порядке. Мы этому критерию не соответствуем давно и расходимся с ним все больше. Даже футбольные команды, будь они лидерами мировых рейтингов, или просто региональные клубы, «покупают» игроков, дают жилье, создают условия. Искусство без «игроков» тоже не живет.

Да, надо зарабатывать самим, и псковскому театру, в меру сил, это удается. Но почему-то очень часто (как правило, люди недалекие) путают искусство с шоу-бизнесом. А надо бы знать, что оно никогда и нигде не было самоокупаемым. Во всем мире искусство финансируется, дотируется, спонсируется.

На съезде Союза театральных деятелей в октябре 2006 года директор одного из театров большого города, кажется, из Самары, говорил о том, что его театр самый благополучный в финансовом отношении в России: по количеству спектаклей, по посещаемости и так далее. Но зарабатывают они только 35% того необходимого бюджета! И это, повторяю, самый высокий показатель в России. На сегодня, при отсутствии закона о театре, закона о меценатстве, о которых пока одни только разговоры, альтернативы государственной поддержке театров нет. И об этом говорится в основных документах съезда СТД. Говорится там и о давно назревшей необходимости национального проекта по культуре. И тишина, и опять ничего. Отсюда и поводы для пессимизма.

- Помнится, на недавнем обсуждении проекта бюджета России на 2008 год говорилось о сокращении чуть не в два раза расходов на культуру. И связано это с тем, что заканчивается ремонт Большого театра. Когда министр культуры господин Соколов это услышал, на него было смотреть больно. Растерянный его вопрос: «А вы считаете, что в России больше театров нет?» остался фактически без ответа.

- Да, насколько я помню, в реконструкцию Большого театра вложено около 27 млрд. рублей, а нескольких десятков миллионов (пять лет назад это было 40 миллионов) на реконструкцию нашего так и не находится. Сказать, что здание в плохом состоянии, - конечно, ничего не сказать. Подпорки, трещины, подтеки… Библиотека СТД постоянно списывает книги, подпорченные дождем, тающим снегом.

«Надо ли им жить в этом городе?»

- И все-таки вот и Вы говорите: не только в деньгах дело. Мало стало «сумасшедших» в театре, которые будут пешком на другой конец города на койку в общагу мотаться, но жить всё равно будут театром. Мало стало тех, под кого хочется давать деньги.

- «Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков». Конечно, актеры – народ самоотверженный. Вроде «не бездельники и могли бы жить», да нет тех понедельников, чтобы отменить. Я, может, не писал бы свой Актерский дневник на ПЛН (хотя дело оказалось интересным), не снимался в псковских грошовых рекламках, я просто, действительно бы, занимался профессией. А если бы писал, то что-нибудь для себя: рассказы, пьесы.

Если вспомнить всех, кто отсюда уехал… Здесь могла быть самая сильная труппа, по меньшей мере, на Северо-западе. У нас, к сожалению, уезжают и уезжают... Город, в котором у народного артиста России зарплата в два раза ниже, чем у кондуктора в автобусе или охранника в супер-маркете, этот город болен.

Впрочем, это не только город. Если сейчас собирается Русский Собор, и говорит о таком мощном показателе социального напряжения, как разница между самыми низкими и самыми высокими доходами населения. В Швеции в четыре раза доходы у самых богатых выше, чем у самых бедных. В целом по Европе – 6, в США – 9, в России по официальным данным, об этом объявил Фрадков – 15, по неофициальным – 25. Это пружина натягивается, натягивается и когда-нибудь сорвется. И опять всё по новой?..

- У Вас поводы для оптимизма есть?

- Самый главный повод для оптимизма в том, что хотим мы того или нет, театр будет. Только будет он благодаря нам или вопреки. Благодаря нынешнему руководству области, города, театра или вопреки, но всё равно будет – это главный повод для оптимизма. Потому что театр – дело нерукотворное. Он родился, он не сделан руками, он не придуман, он рожден самой природой человеческой. С этим ничего не сделаешь.

Но, понимаете, театральное дело – это наше общее дело. Как в церкви буквальный перевод слова «литургия» - общее дело, когда все собираются, молятся о пресуществлении и хлеб становится Телом, вино – Кровью Христовой, и люди подходят к Причастию. И театральное дело – это общее дело.

У нас давно перестали проходить производственные совещания, обсуждения спектаклей, у нас давно нет худсоветов, потому что по Уставу худсовет может быть, а может не быть. А помню, очень хорошие были худсоветы: бескомпромиссные, профессиональные, где считалось дурным тоном произнести слова «нравится - не нравится». Искали, что верно, что не верно, спрашивали и анализировали: «А что ты здесь сыграл?». Обсуждалось всё – вплоть до деталей костюмов и реквизита. А сейчас любая претензия или даже пожелание воспринимается, как личное оскорбление.

Вообще если сейчас выложить все эти мысли, все эти соображения… Вот и думаешь о детях своих. Думаешь, надо ли им жить в этом городе? Не знаю.

«Я приехал не в театр, в приехал в город»

- Вы, часом, не бежать ли собрались, Виктор Николаевич?

- Скажем так, до недавнего времени у меня таких мыслей не было. Я приехал сюда в 1979 году. И не в театр, я приехал в город. Побывал здесь у друга в отпуске, и город понравился. Это была сказка какая-то, я жить захотел в этом городе! Я не собирался и не хотел работать в театре.

– А кем же Вы хотели здесь быть?

- Да вплоть до… Не знаю стоит ли об этом. Я в смысле театрального дела начал сомневаться еще в институте (окончил ГИТИС), но всё-таки решил институт окончить. А после института в театре не работал. Остался в Москве, у меня была московская прописка. Мы начали новое дело: фольклорный театр при Институте истории Академии наук. Поехали в фольклорную экспедицию… Потом подоспело время пойти в армию, год тогда после института служили. Вот… Я не хотел жить в Москве. Решил: поеду-ка я в какую-нибудь глушь, стану краеведом, буду общаться с людьми. Город уже был намечен в Пермской области, райцентр под названием Чердынь.

А потом приехал сюда. Думал, что буду работать в музее. Но начались сложности с жильем: жить негде, прописки нет, без прописки на работу не устроится, без работы – нет прописки. А тут театр вернулся с летних гастролей, вышел из отпуска. Думаю – дай-ка я схожу. Пришел к директору: на работу возьмете? А вы кто такой? Объяснил. Отправили меня домой к Валерию Васильевичу Бухарину. Тот тоже: а ты кто такой, почему я должен тебя брать на работу в театр? Я ему диплом показал, он ни слова не говоря – написал записку директору: «Принять». Я пришел к директору, написал заявление, мне тут же дали ключи от комнаты. Я не предполагал, сколько я буду работать в театре, как я буду работать. Но взялся за гуж – негоже халтурить.

- Я всё думала – как же Вас с ГИТИСом к нам занесло? Хотя тогда-то еще заносило…

- Да у меня ГИТИС – третий институт. Я первые два, естественно не закончил. Сначала поступил в авиационный институт, хотя ездил в театральный после 10 класса, не поступил. С отцом был договор – не поступаю, значит, иду в авиационный. Поступил легко, с математикой или физикой никогда проблем не было, но, поучившись семестр, понял, что надо биться за театральный.

Бросил институт, стал серьезно готовиться, опять поехал в Москву, прошел почти все туры, но опять не получилось. А тут как раз в Уфе первый набор в институт искусств открылся, театральный факультет, актерское отделение. Туда уже легко прошел. Проучился два года. Не было планов оттуда переводиться, уезжать в Москву. Просто заварилась буча, обидели нашего педагога, мы за него резко вступились. Такие были ребятки…

В результате педагог ушел, кого-то из ребят тоже «ушли». Меня было «уйти» трудно – поскольку я был именной стипендиат (в институте всегда «пятерочником» был, в школе – нет, а в институте был), мне просто четверки выставили за всю сессию, ну и я рванул. И, кстати, из тех ребят, что тогда ушли – трое поступили в ЛГИТМиК (Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии), двое – в ГИТИС, трое – в Ярославское училище, сильное было училище. Практически никто не остался не у дел, все поступили очень хорошо. Но не все в театре остались.

«У нас в театре все ненормальные. Кроме меня»

-А куда люди из театра уходят?

- Ну, вот один из тех моих друзей (мы до сих пор дружим) работает в филармонии, другой – писатель, живет в Переделкино, кто-то совсем не в театре. Куда уходят люди? Помните, была у нас актриса Жанна Латышева? Она потом у Владимира Рецептера работала. Сейчас в Москве, она совсем не в театре и не жалеет. Она работает на телевидении, режиссер одной из программ. Пишет, хорошо пишет. Вот она не жалеет, что ушла из театра. Я жалею, что она ушла. У нее просто исключительные данные для актрисы: и внешность, и актерская природа, и школа.

Актеры они, конечно, разные бывают. Бывают и занудные, и капризные… Есть такая поговорка: «У нас в театре все ненормальные. Кроме меня» - каждый это может сказать и каждый говорит. Но все им можно простить за одно – за любовь к театру.

Уж какой бы он ни был, иногда такую глупость, такую гадость сморозит, но как он относится к этой работе, к сцене, как он хочет быть на этой сцене! Я сам вспоминаю самые черные дни своей жизни, когда из театра ушел (я и не думал, что так будет – я же не хотел в театре работать, ушел и ушел, не пропаду), но когда по ночам непроизвольно и навязчиво стал проигрывать свои роли… Ой, врагу не пожелаешь!

Вообще, опора должна быть в жизни каждого человека, то, за что не жалко умереть. Сегодня буквально попался на глаза текст из «Деяний Апостолов», которые в первые дни после Вознесения Христа только начали свои проповеди, когда их первый раз забрали в кутузку и всыпали там по первое число. А они, Петр и Иоанн, идут счастливые! Пострадали – за учителя. Вот должно быть что-то такое.

Может ли быть такой опорой театр? Он может быть подспорьем. Театр нельзя абсолютизировать, это не цель, это средство. Это средство служения чему-то более серьезному, основательному. Не хочется говорить – высокому, но, тем не менее, это так. И вот если опора там, то даже если театр рухнет, человек не упадет. Закачается, но не упадет.

Когда я занимался Мариной Цветаевой, размышлял над страшной ситуацией с ее самоубийством: это как раз тот случай, когда она обожествила поэзию, поэзия стала для нее всем. И когда жизнь выбила из-под нее почву, когда она больше не смогла писать, когда она потеряла контакт с поэзией, то рухнуло всё. А если бы была опора в Боге, как у Анны Андреевны Ахматовой, которая тоже всего лишилась – сына, мужа (я не про Николая Гумилева говорю). И у нее поводов для петли было ничуть не меньше, чем у Марины Ивановны, но этого не произошло.

Как в Евангелии: один построил свой дом на песке, и когда подули ветры, пошла вода, дом рассыпался, а другой построил дом на камне. И когда подули ветры, была вода – дом устоял. На чем стоишь? Вот – основа. Правильно расставить приоритеты – в этом всё дело, в этом сила.

Хотя… Не знаю, понятно ли это будет, но что-то у меня последнее время складывается впечатление, что есть какое-то заклятие на Пскове. Думаю иногда: что же здесь такое произошло, чем же он провинился пред Богом, богохранимый град наш?

И когда был на обсуждении фильма «Остров» в библиотеке при храме Александра Невского, там был настоятель храма Успенья с Пароменья отец Виталий Скнар, один из самых образованных наших священников, с академией за плечами. Интересно очень говорил, я рад был его послушать. Считает, что беда России в том, что она отреклась от царя. Я говорю – позвольте, отрекся от престола царь! Но не было смысла спорить, я и сейчас возражать не буду. И всё-таки царь отрекся, и не просто так, а от помазания. Вот когда вас крестили, вас помазали мирром. Два таинства совершаются раз в жизни: крещение и миропомазание. И только один человек миропомазывается дважды – царь, когда венчается на царство. Вот он от этого отрекся. Нет, здесь разные могут быть точки зрения. И про это не надо бы заводиться. Но уже после той встречи, когда приехал домой, мелькнула мысль: «А, может, потому в Пскове и «непруха», что царь здесь отрекся? Что такой грех совершен?» Ведь если посмотреть на другие регионы – везде же что-то происходит, везде жизнь занимается.

У нас же… Я не мистик и далек от всякого оккультизма, но вот как в сказках: «На то болото не ходи, там люди пропадают!» Или как в том анекдоте: стоит витязь на распутье, читает надпись на камне: «Направо пойдешь – в лоб получишь, налево пойдешь – в лоб получишь, прямо пойдешь – в лоб получишь». И тут голос сверху: «Ты скорей думай, а то прямо здесь в лоб получишь!» Вот и весь выбор. Бьешься, бьешься…

«Тогда дом не обрушится»

- Это не бесполезно. Не зря же многих так тронула Ваша работа в «Ретро»…

- «Ретро», конечно, чем берет? Материал очень хороший. Роли – пальчики оближешь, лакомство. Но не моя это была роль, настолько не моя… Вот последняя роль мне куда ближе, мне кажется, это удачная работа: Тиссаферн в «Разрушителе» Григория Горина. Мне всегда нравится театр умный – не там, где через край хлещут эмоции, а там, где есть о чем подумать. Когда говоришь со зрителем как с умным человеком, который тоже любит думать и понимать. Вот в Тиссаферне это всё как раз и было.

А в «Ретро» было по-другому. Во-первых, для меня это возрастная роль, но главное, что человек, старик Чмутин – не моего круга, кровельщик. Хороший он мужик, хороший, но как к нему подъехать, как подобраться с моими излишне интеллектуальными замашками? Полезет же вся эта «интеллигентщина». Вот где были сложности. По-человечески приятно было общаться с режиссером Еленой Григорьевной Шишло. Была возможность искать, предлагать, и мы предлагали.

Вот пример. Еще на первых репетициях шла речь о том, что Чмутину здесь, в доме детей, неудобно. Нет ему здесь места: он и так, и сяк. Потом уже я настоял, чтобы именно в этой комнате появилась лежанка – художник Валера Мелещенков был против: «Не должно быть здесь никаких постелей». Но почему старик сидит на кухне? «Хорошо, я посижу на кухне», - говорит, когда приходят гости? Если бы была еще третья комната, он на кухне бы не сидел. Значит, сам автор делает так, что ночевать он может только здесь. Есть еще одна спальня, в которой стоит огромная кровать, где «Распутин почивал», там живут молодые хозяева, ему деваться некуда. То есть он здесь ни к чему прислониться не может. Вот тогда возникает эта лежанка – очень неудобная, умышленно неудобная.

- Виктор Николаевич, почему Вы режиссурой не занялись?

- Сейчас и можно было бы заняться режиссурой. Только надо помнить, что профессия эта – очень жесткая. Показывали одно из последних интервью с Михаилом Ульяновым: «Наша работа – это жесткая среда обитания. Ты или востребован или не востребован, ты или соответствуешь, или не соответствуешь. С этим ничего не сделаешь». Правильно говорил – вот пример служения профессии.

- В Вашей жизни режиссеры – «ваши режиссеры» - были?

- Для меня идеал режиссера – Товстоногов, который удивительно точно и жестко выстраивал структуру спектакля – и по ритмам, и по образам, и по оформлению, по способу актерского существования. И в то же время он замысел раскрывал через актера. Когда ценностью становится личность актера, вся его личностная база работает вместе с ним. Ведь и до Товстоногова работали в этом театре Копелян, Стржельчик, Полицеймако, Лавров, Юрский, Басилашвили, Лебедев, но только с ним они раскрылись как творческие личности, расцвели.

Есть потрясающий момент в ефремовском «Дяде Ване»: уже уехали Серебряковы, уехал Астров. Беспросвет полный, пишет дядя Ваня, щелкает на счетах Соня: пять фунтов масла, три мешка пшеницы... «Что делать, что делать, дядя. Надо жить». И что делает Ефремов? Этого нет в пьесе у Чехова, этого нет, но это есть! Соня выходит на авансцену, гаснет весь свет, остается ослепительный луч сверху, она опускается на колени и читает «Отче наш». «Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое…» Вот он – выход! Только он и остается, когда всё зажато, и человек либо взлетает, либо проваливается. Я не знаю, как другие этот момент воспринимали, меня прямо аж всего пробрало. Как током ударило. Банальности говорю. В общем, сильно тогда зал освежило. «Надо верить, дядя!» Так если надо верить – значит, надо верить. Тогда есть опора, тогда дом не обрушится.

Беседовала Елена ШИРЯЕВА.