Камо грядемы?

Частный случай общего беспамятства

Какое, милые, сегодня тысячелетье на дворе?
Борис Пастернак

Подумать только – пошел девятый год, как мы живем в новом тысячелетии. Закончилось столетие такого ужаса и величия, такого числа жертв, какого не знали самые дикие века человечества, и такого духовного напряжения, что и сейчас не отойти.

Закончилось и тысячелетие, вобравшее и средние века, и высокое Возрождение, и время великих войн и революций (а у нас и татар, и Смуту, и раскол, и Петровскую метель), и мы не окаменели на время, не оглянулись с ужасом и благодарностью. Не попытались понять, о чем спрашивали нас век и тысячелетие, что хотели сказать именно нам, на чью долю выпал этот переход. Мы ведь по самонадеянности человеческой уверены, что мир прогрессивен и мы – вершина этого прогресса. Так вот и спросили бы – чего мы вершина? Что Бог думал о нас в вечности, полагая к нашим ногам именно так двигавшийся мир, какой догадки хотел от нас, какого соработничества, чтобы новое тысячелетие пошло, наконец, достойным Божьего образа и подобия путем.

Ку-уда-а! Мы бежим себе с детской беспамятностью «вперед», и не оглядываемся дальше простого «вчера», и не заглядываем дальше «завтра». Однодневные бабочки.

Простите мне эти кажущиеся «отвлеченности». На деле это никакая не «философия», а одна горькая мысль о беспамятстве. Поглядите, что мы успели понаделать дома за эти восемь лет, и сами увидите, что не до гордости и не до того, чтобы смотреть времени в лицо прямо.

Золотая набережная сияет «четырехзвездной» новизной, но что-то не торопится в достопримечательности и не возвышает сердце гордостью. Только переглядываются они с Кремлем с отчетливой досадой друг на друга.

Плещет чужими флагами и манит неведомым псковичу SPA отель и весь квартал особняков у церкви Богоявления. И у каждого особняка предупреждение «Охраняется милицией». От кого защищается честный пскович? И чья милиция стережет его? Неужели государственная? Или у них и милиция своя, как в параллельном государстве, в котором живет этот народ во внешнем соседстве с нами, а на самом деле без единой общей границы – ни в языке, ни в быте, ни в истории.

И церковь Богоявления еще вчера даже в медленном умирании глядевшая красавицей, светом и спасением, заоглядывалась на флаги, побежала, засуетилась и не смогла удержать лжереставраторов от жалкого искательства перед европейским отелем. Пошла подольщаться в технологии, в отделке, в способе обработки стен, не догадываясь, что и молитва ее тотчас стала «четырехвездной» – без власти и сопротивления миру. «От мира сего» стала молитва, словно Господь и не говорил удерживающего, спасительного «Царство Мое не от мира сего». И отчего-то мимо церкви и проходить стало неловко, словно она только часть отеля и в ней не собрать сердца и уже не помолиться с тенями когда-то державших ее великих псковичей.

Холодным – не то только оставленным, не то еще не знающим населения – глядит квартал мертвых домов у Гребной базы, отгородившийся от жизни, от «бедного старого Пскова» заборами и немотой. Не пробежит ребенок, не выйдет усталый человек перекинуться с соседом словцом-другим. Квартал-призрак.

Вскачь построился дом на площади Десантников, несмотря на весь нынешний «демократизм» общественных сопротивлений, интернет-опросов, даже якобы «заседания» городской Думы, выставившего общественность за дверь простым приемом: «Переходим к следующему вопросу», не дав противникам раскрыть рта. Общественность все по старинке думала, что слова «совесть» и «деньги» согласимы в человеческом словаре и сердце. В здоровом-то и памятливом – наверно, да какое же здоровье и какая памятливость у архитекторов и строителей этой «картинки», когда и слепому очевидно, что дом прежде всего не предполагает никаких детей (привет «Году семьи»!). Им просто некуда будет выйти – разве броситься под поток машин на площади или в тесноту улиц позади дома. Только пробраться опасливо через злое пространство и скорей запереться в своем углу. Такое можно простроить только «назло».

А Покровская башня все подтачивается дождями и ветром и некому выполнить обещание, данное надо могилой строителя этого чуда В. П. Смирнова, – что башня воскреснет в ближайшее время. И вот уже тринадцать лет Всеволода Петровича нет, и у «обещателей» отлегло от сердца. А новое чиновничество легко валит на предшественников и защищается старинным лицемерным образом: что вы тут со своими мертвыми камнями, когда у нас неотложных хлопот полон рот. Это у нас давно, с поры преследования Ю. П. Спегальского после войны: прятать лень и ложь за демагогией: у нас люди страдают (ох, это «отцовское» – « у нас»!), рабочих мест не хватает, бюджет трещит, кризис вон, а вы тут со своей башней, с памятью какой-то…

И добро бы, правда, думали о человеке. Всё бы человек простил и сам, затянув пояс, попросил бы о реставрации золотых своих памятников, потому что хотел бы жить дома, в родной истории. Но его только растлили обещаниями, научили паразитически требовать «прав», а не разделять общего порядка трудной жизни. И сами потом лицемерно вздыхают о «неблагодарности». Человек, «живущий по найму», а не в потоке наследованной жизни, всегда будет неблагодарен, ибо у него нет общего с городом прошлого, одной любви к нему, одной памяти.

Ведь это загадка, и никакому нормальному человеку не объяснишь, как денег на милицию для охраны частных особняков хватает, а на кровлю для всемирно известной башни – нет. И она уже рада хоть тому, что батюшка Покровской церкви складывает в ее боевых проёмах дрова. Что хоть так она служит чему-то, а не осыпается без всякого применения. И уж думаешь, что это не хулиганская, а милосердная рука разбила на контрфорсе «подпись» мастера – счастливое, выкроенное из известняковой плиты лицо Всеволода Петровича. Что ему теперь «подписывать» и куда девать радостные глаза человека, совершившего великое, а теперь – преданное нами дело?

Тяжело представить, как они сморят ОТТУДА – бессмертные дети этой земли – на поруганное дело своих рук. Как смотрит Б. С. Скобельцын на мертвую фанерную стену иконостаса, взорвавшую его Николу на Усохе, которого он специально освобождал, чтобы мы видели чистоту архитектурной молитвы старых мастеров, которые умели согласить молитву с совершенной красотой. Как М. И. Семенов смотрит на «своего» Климента над Великой…

Тут только начни перечислять... И крикнуть бы кому-то в лицо прямое обвинение, что они своим беспамятством разрушают не город, а душу человеческую, обрекают своих детей на такую же эгоистическую, пустую, постороннюю жизнь, на отчуждение от Родины, на внутреннюю эмиграцию. Но кому крикнешь? Ткань жизни, как и ткань ответственности, расползлась. Чиновников стало вдесятеро больше, чем при советской власти, а спросить не с кого. Всякий спрос вязнет где-то по дороге в пустоте, в злом тумане. Стен у этой государственности нет. Нет твердых пределов. Ни за что не ухватишься и ни на что не обопрешься.

Вот оно значит, что такое – это третье тысячелетие. Эта рыхлая невнятность, высокомерно, туристически поглядывающая на предыдущие века, на римскую, на византийскую, на родную русскую государственность, на мировые опыты минувшего: а-а-а, мы это проходили.

Мы проходили не это. Мы – не дети тех цивилизаций, а пасынки их, бастарды, прижитые от «служанок». И один наш город – его нынешнее, нажитое за последние два десятилетия лицо – сейчас это с наглядной постыдностью подтверждает.

Лет сорок назад я писал в «Литературной России» статью о строителе Казанского собора А. Воронихине и неожиданно для себя написал, словно само вырвалось, что «архитектура – это застывшая идеология». Не «музыка», как она себя лестно аттестует, а именно идеология. Была «музыкой» да перестала. Тогдашний редактор газеты Юрий Грибов (кажется, из наших земляков) позвал меня (я был на тот час в Москве) и иронически улыбнулся: «Подставить меня хотите? Над нашим строительством смеетесь? А спросите человека: так ли ему важно, где он живет? Была бы крыша над головой, да поскорее, да чтобы очередь была поменьше. Идите и думайте, когда пишете».

И вот я до сих пор иду и думаю. И, неловко сказать, только утверждаюсь в той нечаянной правде – всякое время в архитектуре оставляет потомству свой портрет. Легко представить, как мало лестного подумают о нас наши дети, глядя на наши каменные «тексты». Они увидят, что мы умели заглядывать в чужие книги и списывать из-под чужой руки, но не смогут поверить, что мы были дети своей истории, своей памяти и национального сердца. И хорошо, если посмеются над нашими колониальными вкусами и вернутся к родному. Хуже, если сочтут, что это было неизбежно, что нам надо было «догнать Европу» и стать «как все». И, сохрани Бог, продолжат беспамятный путь.

Но тогда можно надеяться, что однажды наши храмы сами уйдут под землю или взмоют в небо, потому что Бог поругаем не бывает. Он не выдержит этого злого соседства, этой гламурной архитектурной пошлости, как духовной порчи.

Есть у Валентина Распутина в одной из повестей замечательный образ, что каждый из нас стоит перед уходящим в небо, расширяющимся клином предков: двое родителей, четверо бабушек-дедушек, восемь прабабушек-прадедушек и дальше, дальше. И человечество – не отвлеченное слово, а этот великий клин родных.

Куда он летит за нами?

Хорошо бы чувствовать этот вопрошающий взгляд почаще. Сраму было бы меньше.

Валентин КУРБАТОВ