Дед

Татка сидела за столом на кухне и жевала сосиску. Ноги её не доставали до пола, и она болтала ими, ёрзая на табуретке. У Тётки почему-то всегда были очень вкусные сосиски – не такие, как дома. И картофельное пюре со сметаной было намного вкуснее. От самой Тётки тоже приятно пахло, но, несмотря на всё это, Татка её побаивалась.

Рисунок Алексея Белокурова

- Ты, Лёнька, зря на меня обижаешься, – говорила Тётка Отцу, подкладывая Татке на тарелку ещё одну сосиску. – Деда кормить надо, лечить надо, а пенсию ему, сам знаешь, никто не даст. Хорошо, живой вернулся. Мать вон, после лагеря недолго протянула, и Деду немного осталось. Не выкинешь на улицу…

Отец коротко матюгнулся и закурил.

- А я что, виноват, что его по лагерям мотало? Чо, я теперь его кормить должен, лишенца?

- Сам знаешь, кто виноват! Всех нас по лагерям… – тут Тётка запнулась и строго поглядела на Татку: – Чо сидишь, уши развесила? Бери сосиску и дуй в комнату!

Для верности она легонько придала Татке ускорения подзатыльником.

Девочка схватила остатки сосиски в руку и, соскользнув с табуретки, убежала в коридор. Тётка плотно прикрыла дверь и стала что-то тихо и сердито выговаривать Отцу.

Татка заглянула в комнату к Деду. Он сидел у окна и курил, в руке была книжка.

- Деда, можно?

Дед поднял глаза от книги, на лице мелькнуло подобие улыбки:

- Иди, иди сюда…

Татка шустро подскочила и влезла к нему на колени, дожёвывая вкуснятину.

Деда она любила. Хоть и пахло от него махоркой и ещё чем-то несвежим, подкисшим, но девочка точно знала, что от вкусно пахнущей едой Тётки и от Отца можно быстро схлопотать шлепок по заду, а от Деда – никогда.

- А что ты читаешь? – она погладила рукой книжку.

- Да… – Но Татка не дала старику договорить:

- А я тоже буквы знаю и уже немножко умею читать! Меня Аня научила. – Девочка гордилась своей старшей сестрой, которая уже училась в школе и была «умнее прохвессора», как говорил Отец.

- Белка ты моя… – Дед сощурился, затушил самокрутку в железной банке из-под тушёнки и развернул книжку: – Ну-тка… Что за буква?

- Че! – Бойко ответила девочка.

- А это?

- А!

- Это?

- Рр-р-р… – грозно зарычала Татка. Дед засмеялся. Дальше она называла буквы сама, не дожидаясь дедовых вопросов:

- Лэ, мягкий знак, Зэ, а это Дэ, А, Рэ, Вэ, И, Нэ!

- Бека ты моя… – Дед широко улыбался, обнажая сероватые дёсны с остатками зубов, – смышлёная какая… А как всё вместе?

- ЧэАр… – Татка силилась сложить в слоги, но язык упрямо не желал выговаривать сложно слово.

- Чарльз, – подсказал Дед.

- Дар-вин! – дальше девочка прочла сама. – А кто это?

- Был такой… – Дед закряхтел, усаживая поудобней ребёнка на коленях. – Он думал, что все люди произошли от обезьян.

- Ну… – задумчиво протянула Татка, – может, и не все… А вот Сашка из нашего садика – точно от обезьян! У него такие уши! – она подставила ладони к ушам, – и рожи он корчит – ну точно обезьяна!

Дед опять улыбнулся и погладил её по голове.

- Дед… – Татка вдруг заговорила шёпотом, чтобы не услышали Тётка и Отец на кухне. – А мамка говорит, что ты при немцах старостой был и тебя за это потом в тюрьму посадили…

Он посерьёзнел.

- Правда, белка моя, правда…

- Ну так как же так, Дед? – Татка с отчаянием и надеждой заглянула ему в слезящиеся глаза: – Немцы же плохие, а ты – хороший! – В глубине души девочке очень хотелось, чтобы Дед не по своей воле был старостой, а его заставили, и она очень хотела услышать это от него.

- Общество выбрало… – виновато улыбнулся Дед. – Кто-то же должен был за порядком следить. А меня уважали. Вот общество и выбрало, а я против не пошёл...

«Точно, заставили!», – облегчённо подумала Татка, а вслух сказала:

- Злое оно, это твое общество!

Дед вздохнул.

- Нет, не злое… Глупое… Все же лучшей жизни хотели, чтоб порядок был… А вон как вышло.

Он закашлялся, опустил Татку на пол с колен, сплюнул в жестяную банку с окурками чем-то серо-жёлтым.

Девочке вдруг стало его до слёз жалко. Она порывисто обняла его за коленки и уткнулась в них головой. Потом подняла её и серьёзно сказала:

- А я, Дед, всё равно тебя люблю! Пусть они что хотят говорят!

Старик молча улыбался и гладил её по белобрысой голове. Рука была жёсткая, гладил он неумело, но ребёнку эта корявая ласка была дороже всех Тёткиных сосисок.

- Дед, а ты с немцами как разговаривал? По ихнему? – Татка снова перешла на шёпот.

- По-немецки и разговаривал, а как же…

- А кто же тебя немецкому учил?

- Так мать и учила. И немецкому, и французскому. Языки мать хорошо знала, песни нам пела – я и запомнил… А потом меня в Петербурх учиться отправили, в гимназии уже и грамматику освоил. А в университете английскому обучили. – Дед потянулся было к стакану с махоркой, но передумал.

- У нас, белка моя, семья была образованная. Это своих я выучить не сумел… – Он с горечью посмотрел на дверь, за которой слышалась ругань Тётки и Отца. – Всё советская власть, будь она неладна, отобрала, нет жизни русскому человеку… Только ты, белка моя, помалкивай, слова мои никому не повторяй, а то и тебе жизнь испортят. Поняла?

- Поняла… – Татка притихла, вдруг поняв, что узнала какую-то страшную тайну, из-за которой жизнь её, и без того невесёлая, может стать ещё тяжелей.

- А маму твою как звали? Она из Франции? Откуда она французские песни знала?

Дед засмеялся. Закашлялся.

- Нет, белка моя, мать моя, твоя прабабушка, – русская женщина. Но ты много вопросов задаёшь, а много будешь знать – плохо будешь спать…

- Вот ты, Дед, знаешь много, а спишь хорошо! Я слышала, как ты храпишь… – девочка недоверчиво сощурила глаза.

- Ну, иди, иди уже, – дед развернул её в сторону дверей, – вон, Лёнька уже зовёт тебя.

За дверью, действительно, недовольно бурчал Отец.

- Наташка! Куда подевалась? Иди, одевайся… домой едем.

Татка сделала пару неуверенных шагов к двери, потом обернулась и бросилась Деду на шею:

- Дед, ты приезжай к нам! Ты хороший, я тебя ждать буду!

Дед снял с себя детские ручки, отвернулся, покашлял, смахнул что-то корявым пальцем с глаз и, не глядя на девочку, ответил:

- Иди, белка, иди… Лёнька ругаться будет.

Прощаться с сыном и внучкой он из комнаты не вышел.

+ + +

Дед умер 1 января.

На похоронах суровая Тётка была как-то очень ласкова к Татке и, вытирая слёзы кончиком платка, говорила её Матери:

- Утром позвал, воды попросил… Я ему отнесла воды-то, он и говорит: «Всё, Машка, не встану уже, отхожу я…», а я ему: «Папаш, может, рюмочку тебе, а не воды?» – «Нет, – грит, не надо рюмочку, трезвый хочу перед Богом встать».

Я ушла, обед разогрела, с кухни кричу: «Папаш? Щей принести?» – А он молчит… Заглянула к нему – а он уж и кончился…

А Татка всё смотрела на холмик мёрзлой земли вперемешку со снегом и врытый в него бетонный столбик, пробуя прочитать надпись на нём:

- Бо-ро-ве-вик… Боровик, Ал-лек-сей…

А отчество всё никак не могла прочесть. Трудное отчество – Константинович.

Наталия ПОЛЯНСКАЯ-ТОКАРЕВА