«Всё, что было моё…»

Жизнь река, она стремится к устью…
Близ него, с Судьбой наедине,
Дай Вам Бог сказать со светлой грустью:
Жизнь моя! Иль ты приснилась мне!?

17 июня на 87-ом году жизни ушёл из жизни  псковский писатель Александр Бологов. Его друзья нашли дома его записную книжку, в которой оказались не только дневниковые записи, но и неопубликованные стихи. «Псковская губерния» публикует их впервые.

«Всё, что было моё…» Это строка из записной книжки Александра Александровича Бологова.

Открываешь, волнуясь. Что в ней?

Стихи!..

Читаешь одно стихотворение, второе…а их, оказывается около сорока. Целый стихотворный сборник, как будто рукописный альбом из Х1Х века. Под некоторыми стихами даты: 1950, 1961 … 2017, когда было ему уже 85 лет!

Листаешь книжку, исписанную мелким бисерным, идеально-ровным почерком. Кто так теперь пишет!..

По одному этому качеству почерка можно почувствовать его любовь к слову. Его рукописный текст вольно «дышит» в изобилии знаков препинания, в частых многоточиях, пробелах, абзацах. Каждое стихотворение на отдельном листе, даже если это всего одна строфа.

 Культуре слова он учился сначала в мореходном училище, у Евгения Александровича Маймина, затем на филфаке Ленинградского университета.

А вот проза пошла, верней аккуратный школьный столбец из названий его прозаических вещей.

13 книг. Годы выхода, издательства,- в основном столичные. Все названия его повестей и рассказов, давно замечено, состоят из трёх слов. Поэт и в прозе поэт: « Последний запах сосны». «Слепые крылья мельниц», « Березы трудно приживаются», «Если звезды зажигают…»

Впрочем, последнее название Мэри Лазаревна Озерова, легендарный завотделом прозы самого популярного в СССР журнала «Юность» - забраковала. Он сам это пересказывал:

- Саша, не будем брать из Маяковского. Надо что-нибудь попроще.

И никому не известный 40-летний автор из Пскова Саша Бологов, недолго думая, назвал свою первую повесть куда как просто: «Сто тринадцатый». Порядковый номер учебного судна, на котором кипит молодая матросская жизнь

Вот на этом «Сто тринадцатом» и вплыл Александр Бологов в море отечественной литературы.

Он не стал только морским писателем, как Виктор Конецкий, хотя изрядно поплавал по морям-океанам. Не стал «деревенщиком», как Василий Белов.

Не был и сугубо городским, столичным автором, как, к примеру, Георгий Семёнов.

Его творческим полем стала современная российская провинция: небольшие города, обыкновенные люди, их простые лица, их знакомые всем печали-радости.

Это было в начале семидесятых годов. Александр Александрович уходил из 8-й псковской школы, где его обожали ученики. Ходил с ними в поход, между прочим, в Ригу. А бессменный директор М.И.Лейбович только в нём и видела своего преемника.

Сначала он становится рядовым редактором псковского отделения Лениздата, а затем, надолго, на два с лишним десятилетия – председателем Псковской писательской организации.

И вот уже в записной книжке перечислены снова в столбик полученные награды. Самая первая и главная – Пушкинская медаль, а всего здесь 10 наименований. Медали, ордена, звания. Но не слышно было, чтобы вслух гордился ими. Правда все свои награды содержал в ящике письменные стола в идеальном порядке.

Зато гордился, вернее, искренне, по-детски недоумевал: «Неужели это я?» - вот чему?

В последние месяцы торжественно выносил к нам на кухню объёмистый красный том, не помню точное название. В общем, это был цифровой анализ писательского словаря Александра Бологова с предисловием его ученицы, доктора филологии Наталии Вершининой. Компьютер бесстрастно подсчитал количество слов: где встречаются и сколько раз.

Так вот заинтересовавшись, я однажды нашла, что одно из самых употребительных в его прозе было местоимение женского рода в родительном падеже – «ее».

И это правда. Компьютер не ошибся.

Кого Александр Бологов явно и тайно воспевал всем своим творчеством?

Её – и её. Двух главных своих женщин. Мать и жену. Веру и Тоню.

Под разными именами, в разном возрасте, обличьи.

Матери он земно кланялся за своё рождение на белый свет. И за то, что благодаря ей – Вере! И выжили чудом пятеро голодных оборванных детишек в оккупированном фашистами разбитом Орле. И за ту нравственную материнскую основу, которая не раз удерживала на ногах и его самого и его героев во время сильнейшей житейской качки. «Вещь чистого золота» - об этом. В 80-ых годах эту повесть экранизировали на Свердловской киностудии, дали премию.

И другая его муза. Кого он встретил однажды в Мурманске? Кого полюбил на всю жизнь, привез навсегда во Псков, по зову своего учителя Е.А. Маймина? Кого воспевал стихами и прозой за рождение долгожданного кудрявого Антона… Кого холил, нежил, оберегал все эти прожитые бок о бок пятьдесят с лишним лет … Кого, наконец, схоронил во Пскове ровно год назад…

Вот этот горестный стон из записной книжки:

«Тоня…

Тоня!!

Тонечка!!! Где ты?..»

- Я родом из вологодской деревни Курцево, - с удовольствием говорила Антонина Петровна гостям их дома. «Как? Неужели? – гости молча удивленно поднимали брови. – Эта белокурая, голубоглазая – Гретхен, эта изящная, тонкая как балерина, женщина, с ее великолепным немецким, с искусно сервированным столом, с вкуснейшей едой, приготовленной ее рука ми – неужели она – деревенская?!

«Тоня!.. Что со мной? Где я? Где ты?..»

Он продержался без неё, вернее, догонял её весь этот год. То теряя, то обретая память, то плача, то шутя.

Встречал нас с Ниной Трегубовой в больнице: «Девушки! Вы так хорошо сохранились.. . Совсем нет морщин. А у меня, смотрите, цветы на губе растут», - и дергал свою отросшую неожиданно чёрную бороду.

Валентин Курбатов боялся, что друг уже и не узнает его - а тот прямо с порога, с кресла-качалки:

-Валька –а!..

А он ему:

-Санька-а!..

Как будто два корабля на Баренцевом море. И крепко же сошлись – обнялись в последний раз два друга моремана. Тоже полвека дружбы. Умел дружить как никто.

Вообще с ним всегда было интересно, легко, весело, даже если вспыхивал острый идеологический спор. «А я из партии и не выходил, как некоторые. Вот мой партийный билет…»

И вообще: русская цивилизация – особая… Без России малые народы не выживут!.. Я вот с этим, как его …ну, большой такой… с животом, что глобус проглотил, забыл фамилию… Я его газету «Завтра» выписал. И «Советскую Россию» на весь год.

Годы не ссутулили его. До конца он остался стройным, как юноша.

- У меня же был первый разряд, - объяснял он процедурной медсестре крепость своих мышц. – Как – не может быть?! - У меня нос, видите, перебит? Да я же чемпион Балтфлота по боксу!..

Чистюля был привередливый.

- Вон там у холодильника две капли на полу. Вы не видите?, а я все вижу. Дайте тряпку, я сам уберу.

И драил кухню как палубу корабля.

Моряк, спортсмен, филолог, писатель. Учитель! Мне думается, это главное его призвание. Он учит своими текстами, чистым русским языком, любовью к своим героям.

Он был и остался воспитателем своего едва ли не главного детища – Псковской писательской организации.

Скольких авторов он приметил своим орловским зорким глазом, ободрил, помог советом, напутствовал доброй рекомендацией, быв несколько лет членом Правления Союза писателей России.

Скажу о себе, как я, много лет назад, притащила к нему чуть не килограммовый ворох исписанных в высоту тетрадных листов. Точно в ХIХ веке. И он не отправил меня назад, то есть, в век ХХ, не пробубнил, что нужно сначала отпечатать, а потом уже показывать. Он только улыбнулся по- доброму: - Знаете, если бы не ваш крупный почерк… Думаю, он заинтересовался бы и мелким. Ему вообще были интересны все пишущие, все творческие люди.

 В конце записной книжки есть такой раздел: «Писатели – орловцы».

Это его земляки и учителя. Иван Бунин, Иван Тургенев, Николай Лесков, Михаил Пришвин … Пётр Проскурин.

Себя не упомянул, хотя в орловском литературном музее есть отдельный раздел, посвященный писателю Александру Бологову со всеми его книгами.

Кстати, родился он в один день со Львом Толстым, 7 сентября 1932 года.

А умер нынче на Троицу.

Есть в его записной книжке молитва, состоящая только из одного слова, повторенного трижды:

«Господи…
Господи!..
Господи!!!»

Господь забрал раба Своего Александра ранним утром Духова дня.

Вечная ему память.

Стихи А.А. Бологова из записной книги

Я не ведаю, что мне судьбой решено,
Сколько лет, сколько бед ею отведено,
Сколько солнца отмерено, сколько тревог,
Как шагнул за порог, на распутье дорог. 

Только видится мне за исходом времен:
Ею не обойден и не обделен
И за все, что несу, как надежду в себе,
С чем иду, чем дышу, - благодарен судьбе.

 Благодарен цветам, что растут за окном,
Теплой памяти детства, друзьям за столом.
Светлой женщине-той, что меня родила,
И тропе, что к любимой меня привела.

 И приемля все, что прожить суждено,
Я прошу у судьбы моей тайно одно:
Чтоб и в самой глухой, самой мрачной ночи
Им Звезды Путеводной светили лучи.

Хххххххххххх

Промелькнула, не остановилась,
Зацепив неловко, на пути.
Сердце птицей пойманной забилось:
Подожди, постой, не уходи!...

Нет, ушла ты и не возвратишься,
Счастье видишь где-то впереди.
Только если к одному стремишься,
По пути к другим не заходи.

Хххххххх

Если хлещет дождь в окно –
Скуку нагоняет,
Не печалься, все равно
Солнце засияет.

Не грусти, когда в ночи
Вдруг застанет вьюга,-
Все равно весной грачи
Возвратятся с юга.

Если друг тебе в беде
Не протянет руку,-
Веры не теряй в людей:
Этот не был другом.

Разлюбила - значит, бой
Чувству дорогому:
Настоящая любовь
Не уйдет к другому.

Перевалов на пути
Встретится немало…
Если с ходу не пройти,-
Начинай с начала.

Одолей в себе тоску
В пору, что нет горше.
На любом людском веку
Счастья в жизни больше.

Ххххххххх

Я думал, что не нужен в этом мире-
Ни в поле, ни на море, ни в квартире,-
Что жизнь извечной тайною маня,
Равно течёт – со мной ли, без меня.

Не понимал я скрытого значенья
Того, что называют: Провиденье.
Считая, что уверенно держу
Судьбы своей капризную вожжу.

Кого из нас, однако, не манила
Сокрытых чувств неведомая сила?
Она одна могла сказать: «Легли
Пути твои и за чертой Земли».

Где нет преград для воли и горенья,
Где стоит жизни каждое мгновенье,
Где – истина, свобода, благодать,
Которые другому не познать.

Лишь ты один прозренья не достоин,
Назло врагам, один ты в поле – воин.
И тайна жизни, что тебя зовет,
В твоей душе встревоженной живет… .

Хххххххх

Верный друг, поднимем парус,
Обойдем сомнений камень.
Сколько нам еще осталось?
Где она – святая гавань?

В этой гавани улыбкой
Якоря опустит старость
Только ветер бы попутный…
Верный друг, поднимем парус!..

И в тиши, и в урагане
Мы крепили наши души.
За спиною – след чеканим
Где важнее, а не лучше. 

Мы за все свое в ответе,
Что б не было, что б ни сталось.
Нам бы только свежий ветер…
Верный друг, подымем парус!...

Хххххх

Ты все отцветаешь,
Я выгорел тоже,-
Ведь каждый из нас
Одинаково прожил.

И сердцу не скажешь,
Оно не забилось
Что было когда-то,
Уже позабылось.

Что я не зажегся улыбкой твоею
Ни ты не в обиде,
Ни я не жалею.

Казалось, того не согреть,
Что остыло.
Но что же душа моя
Снова заныла?..

Ххххх

Жизнь река, она стремится к устью…
Близ него, с Судьбой наедине,
Дай Вам Бог сказать со светлой грустью:
Жизнь моя! Иль ты приснилась мне!?

Ххххххх

Какой ужасающий смысл
В этих легких словах,
Живущих в душе, как спасательный круг:
«Все проходит…»
Они и сомнения,
И боли порой отводят,
Порой оставляют
Глубокие раны в сердцах…

Хххххххххххххх

Мне одиночество постыло,
Хоть вижу в нем исток идей,
И чтобы сердце не остыло,
Я должен быть среди людей.

И – одинокий в дни иные, -
Оказываясь на краю,
Любви мелодии живые
Со всеми вместе я пою…

Ххххххх

Я смотрю в окно: подстерёг мороз_
Под деревьями листьев бой…
Как устало осень сошла с берёз,
Так из сердца ушла любовь.

Не вчера ли пел в саду соловей
И с ума сводил до утра,
И звенела песня в груди моей…
Только нет – увы не вчера.

Но душа _ словно вышла судьба не та,
Ждет возврата далеких дней…
Я любил бы тебя совсем не так,
Целовал бы тебя нежней…

Хххххххххххх

Ты проснулась. Утра свет в окне.
За стеною детское дыханье _
Как судьба, как жизни оправданье,
И улыбка - мысль ещё во сне…

Сердце – напряжённая струна:
Пересилил чуть – и оборвётся.
Так на дне глубокого колодца
Гладь воды хрустальной не видна.