О бомбе для Пушкина и общественном благе

Нелепостей нынче – не счесть. Сделалось вроде бы принятым в патриотическом тоне говорить о Великой Отечественной войне. Но иной раз кажется - лучше б не брались говорить вовсе. В дни сентября заканчивалась Вторая Мировая война. Для нас это не такая значимая дата, как окончание Великой Отечественной войны, и все торжественные события пришлись на начало мая.

И вот незадолго до дня Победы, а именно 5 мая 2020 года, по каналу «Культура» был показан фильм, со странным названием «Бомба для Пушкина» (был когда-то фильм по сценарию Юлиана Семёнова «Бомба для председателя»). Создатель фильма – Виталий Максимов. Необходимый участник – Георгий Василевич. Один из непременных героев всë тот же Кузьма Афанасьев, которому посвящен один из сюжетов фильма, снятого в 2019 году на территории музея-заповедника «Михайловское» Игорем Угольниковым (в главной роли, по обыкновению, Сергей Безруков).

Кузьме Афанасьеву посвящена также вышедшая в 2018 году книга авторства сестер Дарьи и Марии Тимошенко «Михайловские рощи Кузьмы Афанасьева. Записки хранителя». Он, Афанасьев, в настоящее время любимый герой дирекции Пушкинского заповедника, работал в заповеднике лесоводом до Великой Отечественной войны, а во время войны не только сотрудничал с немцами[1], но и отличился тем, что выдал на расправу мальчишку партизана. Вот рассказ очевидицы: «В войну шел паренек из-за реки, партизан. Нес валенцы через плечо, за спиной. Кузьма и Лëнька Святогоров доказали [показали на него – Т.Г.] и паренька повесили. Он [К. Афанасьев – Т.Г.] говорил в войну: «Ну что шатаетесь, комсомольцы. И мы боялись».

Это к слову. В книге авторства сестёр Тимошенко мой отец, Семён Степанович Гейченко, с какой-то стати, видимо, для контраста со светлым образом Афанасьева, облит грязью от души.

В фильме «Бомба для Пушкина» Кузьма Афанасьев якобы несчастный «старик», вынужденный стать директором музея Пушкина в Михайловском, открытого немцами, которые, правда, отступая, заминировали могилу Пушкина и взорвали Успенский собор Святогорского монастыря. Или сказано в фильме, что Кузьму де заставили увезти музейные вещи в Германию. Только его никто не заставлял, он добровольно сотрудничал со структурами Розенберга, собиравшего раритеты во всех оккупированных странах, выполнял их задания. Об этом, между прочим, есть сведения в документах, имеющихся, в министерстве Культуры РФ. Бог с ним, с Афанасьевым. Пусть так.

Есть в фильме другие странности: говорится, например, о том, как тело Пушкина везли в Святые Горы. По пути А.И. Тургенев, сопровождавший «печальный поезд» заезжает в Тригорское, где его встречает Прасковья Осипова, а портрет показан Евпраксии Вульф-Вревской, дочери Прасковьи, которой в то время и в Тригорском то не было. Или идут виды Михайловского, а читается (чьим-то нечистым голосом) стихотворение «Зимнее утро», написанное в Тверской губернии.

Заставка фильма «Бомба для Пушина»

Говорится в фильме, что немцев интересовали лишь вещи, но не научная сторона музейной работы. Это опять же не так. Ведомство Розенберга подходило к делам серьёзно. В Германию были увезены: бумаги по экспозиции музея, планы и сметы Пушкинского заповедника на 1935-1938 и 1941 годы, инвентарная книга для учета имущества заповедника, описания могильного холма, земельных угодий, зданий и сооружений, музейного имущества… Эти и ряд других документов были возвращены из Либау в 1945 году в СССР, переданы в Пушкинский заповедник, затем в 1946 году переданы по Актам, подписанным моим отцом, в Пушкинский Дом Академии Наук, под началом которого в то время заповедник существовал. В Пушкинском Доме документы хранятся поныне (Ф. 244. Оп. 30).

А нет в фильме почему-то упоминания о том, что большая и наиболее ценная часть вещей (как то: мебельный гарнитур из Малинников, коллекция картин, собранная отцом Прасковьи Осиповой-Вульф Александром Вындомским и проч.), увезенных в Германию в 1943 г., не обнаружена до настоящего времени.

Очень странное, на мой взгляд, говорится о могиле Пушкина. Что могила Пушкина - наше достояние, основание и т.д. (точные определения не помню, но смысл таков) – говорит Василевич. Что немцы хотели, заминировав могилу поэта, развеять (при взрыве) его прах и лишить нас источника поклонения. Такое говорится в фильме.

Но мы всё-таки не язычники, по крайней мере не совсем язычники. Могила - не святыня (если не выражаться «высоким слогом»), а останки, пусть даже Пушкина, - не мощи. Могила есть «прах отцов», земля: человек «земля еси и в землю отъидеши». Могила - это символ, лишь символ, но не меньше, чем символ, нужный нашему сознанию, нашей памяти. Так что нацисты, заминировав могилу, стремились не развеять останки и тем лишить нас источника поклонения (или благоговения, или еще какой-либо формы «припадания к истокам»), как то звучит в фильме. Немцы хотели разрушить памятник, надругаться над памятью, поглумиться над людьми, любящими родную землю и освобождающими ее («и Пушкина», как сказано в советской листовке) от врагов. И люди эти бестрепетно отдавали свои жизни (многие, очень многие жизни были отданы) за освобождение родной земли. Впрочем, создатели фильма, конечно же, озвучивают собственную точку зрения.

Не очень-то хочется слушать, что Дантес был каким-то роковым образом связан с нацистской Германией (видимо, авторы пытаются сказать, что убийца Пушкина такой же негодяй, как нацисты), да и чуть ли не из Германии выходец. Во первых, Сульц (Сультц), где жил и похоронен Дантес, – не совсем Германия. Во вторых, Дантес - не совсем немец. Причем здесь Дантес вообще? Воистину «в огороде бузина…» Не хочется слушать малоинформативный текст о том, как немцы организовали музей в Михайловском (хотя сама тема чрезвычайно любопытная), как они интересовались экспонатами, даже слушать о погибших в войну деревьях парка (тем более, что некоторые мемориальные деревья парка погибли уже в самое недавнее время, в ХХI веке), при этом не слыша о том, как нацисты поступали с людьми, как убили цыган в наших краях, не просто убили, а живыми бросали в землю и добивали лопатами, даже детей.

Александр Невзоров попал СМИ в феврале после того, как обвинил Космодемьянскую в сжигании деревень.

И очень странно, что называя фильм «Бомба для Пушкина» авторы не говорят о том, что первая бомба нацистским самолётом была сброшен на Пушкинские горы (и при этом повреждена колокольня Успенского собора) уже 4 июля 1941 года. Документ об этом также хранится в Пушкинском Доме.

То немногое, что по-настоящему хорошо в фильме, – рассказ о погибших солдатах, разминировавших могилу поэта. 

Имеется в этом фильме и мой родитель. Он как бы «подводит черту» - говорит, что советские солдаты освобождали Михайловское, затем несколько лет разминировали территории заповедника, помогали восстановить усадьбу. Это правда. Только вот отцу моему совершенно не место ни рядом с Кузьмой Афанасьевым, которого он и в самом деле считал предателем, как пишут неодобрительно в своей книжечке сестры Тимошенко, ни рядом с нынешним директором Пушкинского заповедника, который эту книжечку инициировал.

Да и вообще в этом опусе отцу не место, хотя не отрицаю, о нем говорится уважительно, он даже «повышен» в звании – назван «командиром минометного расчёта», в то время как он был рядовым минометного расчёта, что иначе и быть не могло, так как на фронт он прибыл из заключения (лагеря); о том, как такое бывало, можно прочесть у Солженицына.

К тому же, включение в фильм, показанный по государственному каналу, кадров, где присутствует мой отец, совершенно не «обнуляет» оскорблений, нанесенных ему в книге сестер Тимошенко, в книге на авантитуле которой видим: «К юбилею музея-заповедника А.С. Пушкина «Михайловское».

 ***

Ещë немного о Войне. Намедни, слышу о Зое Космодемьянской. Она сожгла деревни, бывшие в оккупации, руководствуясь указом Сталина. Остались жители деревень под зиму без крова, были обречены на гибель, страдания. Саму Зою пытали страшно немцы и повесили. Вообще сжигание деревень – трагическая тема. Жгли и партизаны, жгли и немцы, после того, как «брали» партизан или узнавали о том, что жители деревень помогали партизанам (просто давали еду, укрывали и т.д.). В слышимой мною радиопрограмме (кстати, уважаемой за многую правду, что транслируется в ней) сказано: «Зоя Космодемьянская болела шизофренией». Вроде, в этом причина ее поступка, так надо понимать. Тогда и Михаил Илларионович Кутузов болел шизофренией, как минимум. А не то что бы это (сожжение деревень) было «бедствием войны», как назвал свою серию офортов Франсиско Гойя, трагедией, быть может даже трагедией для обеих сторон, хотя вина, безусловно, на стороне, напавшей? Чуднó, ей богу.

 ***

И чуднó, в свете январских событий, говорится в средствах массовой информации об «общественном благе». Ладно бы газетка бесплатная «Дневник», которая цитирует доктора исторических наук Романа Соколова, давшего такую характеристику убийце Георгию Мину (будучи командиром Семёновского полка подавлял с невероятной жестокостью революционное выступление в декабре 1905 года в Москве): «В братоубийственной войне, а декабрьское восстание и есть такая война… виновны обе стороны. Георгий Мин считал своим долгом защищать государство и восстанавливал порядок в стране теми методами, которые, по его мнению, только и были возможны в той ситуации». Здесь хоть понятны мотивы Соколова: он откровенно экстраполирует те события на нынешние. Но примерно то же говорится по «Эху Москвы» о попе Гапоне – он, совершая свои подлости, равно думал об общественном благе «как он это понимал».

Стало быть провокации, издевательства и избиения беззащитных, глумление над правдой творятся ради «так понимаемого» общественного блага? Выходит об общественном благе думали: Юровский (убийца семьи Николая Второго), Гитлер, Ягóда, Берия, президент, расстрелявший свой парламент, те физические единицы, которые сбрасывали с ледяной горы стариков-священников в Соловецком лагере?

Вспомнишь, в который раз, пресловутую «Нашу Рашу»: «Вот оно что, Михалыч».

 ***

В конце приведу стихотворение замечательного поэта, не слишком вспоминаемого нынче, Ярослава Смелякова. Это стихотворение часто читал мой отец и называл его «Подражание Пушкину». И вправду, вспоминается Пушкинский слог:

В какой обители московской,
В довольстве сытом иль нужде
Сейчас живешь ты, мой Павловский,
Мой крестный из НКВД?

Ты вспомнишь ли мой вздох короткий,
Мой юный жар и юный пыл,
Когда меня крестом решетки
Ты на Лубянке окрестил?

И помнишь ли, как птицы пели,
Как день апрельский ликовал,
Когда меня в своей купели
Ты хладнокровно искупал?

Не вспоминается ли дома,
Когда смежишь свои глаза,
Как комсомольцу молодому
Влепил бубнового туза?

Не от безделья, не от скуки
Хочу поведать не спеша,
Что у меня остались руки
И та же детская душа.

И что, пройдя сквозь эти строки,
Ещë не слабнет голос мой,
Не меркнет ум, уже жестокий,
Не уничтоженный тобой.

Как хорошо бы на покое,-
Твою некстати вспомнить мать, -
За чашкой чая нам с тобою
О прожитом потолковать.

Я унижаться не умею
И глаз от глаз не отведу,
Зайди по дружески, скорее,
Спеши.
А то я сам приду.

1967

Т.С. Гейченко. СПб.

[1] Сотрудничать можно было по разному. Один пример – сотрудник Новгородского музея (работал при немцах и в Пскове) Василий Понамарëв, также, как Афанасьев, участвовавший в перевозке немцами ценностей в Германию. Будучи человеком науки, способствовал (вольно или невольно) спасению вещей. После окончания войны остался в Германии; помогал в поисках увезенных из СССР ценностей; был амнистирован (в том числе потому, что не совершал преступлений против граждан СССР во время ВОВ). Благодаря ему, многие раритеты возвращены на родину. Прах Понамарева похоронен в России.

Совершенно другой пример – Кузьма Афанасьев.